no black and white in the blue
Когда мне было четырнадцать, я писала истории, где Джону двадцать четыре. Теперь мне двадцать четыре, и я нет-нет да вспоминаю себя в четырнадцать.
Четырнадцать значит осень — розовая тетрадь, котенок в туфле, внутри остатки кленовых листьев и сухая пыль. Я выходила из дома слишком рано и приезжала в музыкальную школу за полчаса до урока. Мне было неловко подпирать дверь или сидеть в классе без дела, поэтому я слонялась по улице и рассматривала витрину магазина "Филателия": марки, открытки, сувениры. Никто не подметал листья, их можно было месить ногами. Я собирала большие, кленовые, мокрые от дождя, и казалось, что они навеки останутся полыхать. Я складывала их в розовую тетрадь, но через месяц они морщились и рассыпались по краям — наверное, от качества моей писанины.
В тетради были и другие — из сквера перед конечной остановкой трамвая. Тогда город еще выглядел большим, а трамвай мог увезти в незнакомые края.
Я чувствовала себя в опасности и убегала в творчество. Я верила, что из меня выйдет толк, что еще чуть-чуть — и я научусь всему, а пока я просто мала. И музыке научусь. Фортепиано в классе стояло разбитое, с шероховатыми и облупленными от прикосновений сотен пальцев клавишами. А к роялю в зале я относилась с благоговением: он был соблазнительно податлив, но кусался при малейшем промахе.
У меня уже был рассказ "Настоящий сюжет", в котором я определила для себя дальнейший творческий путь. Решила, что мне следует избавиться от Джона, и как можно скорей. Но у меня ничего не вышло. Ни в четырнадцать, ни в двадцать, но что я могла знать об этом? Я была слишком самонадеянна. Ручки все время царапали бумагу. Я даже завела одну приличную ручку, которой оставалась верна лет до семнадцати, только меняла пасту. Я ни разу не купила отдельную тетрадь для рассказов. Скрупулезно собирала чистые листочки, обрывки из прошлогодних учебных, склеивала скотчем вместе, сверху — случайная обложка. В четырнадцать попалась розовая, котенок в туфле.
Я писала каждый вечер, с девяти тридцати до одиннадцати, иногда с девяти. В одиннадцать ложилась и перед сном думала о том, что и как буду писать завтра. Уютные, приятные мысли. Безопасная территория. Любовь и восхищение.
Помню ощущение беспредельной власти и осознание ответственности. И беспомощности. И запах этой тетради — кленовые листья, сморщенные, и действие — осень.
В четырнадцать, в розовой тетради, я написала рассказ "Сон разума...", который в этом году переделала и выложила в сеть под названием "Светобоязнь". Там Джону снова двадцать четыре, но вот мне давно не четырнадцать. С нами много всего случилось, но ведь можно забыть, притвориться.
Время разбрызгивается во все стороны. С наступающим, Господи.
Четырнадцать значит осень — розовая тетрадь, котенок в туфле, внутри остатки кленовых листьев и сухая пыль. Я выходила из дома слишком рано и приезжала в музыкальную школу за полчаса до урока. Мне было неловко подпирать дверь или сидеть в классе без дела, поэтому я слонялась по улице и рассматривала витрину магазина "Филателия": марки, открытки, сувениры. Никто не подметал листья, их можно было месить ногами. Я собирала большие, кленовые, мокрые от дождя, и казалось, что они навеки останутся полыхать. Я складывала их в розовую тетрадь, но через месяц они морщились и рассыпались по краям — наверное, от качества моей писанины.
В тетради были и другие — из сквера перед конечной остановкой трамвая. Тогда город еще выглядел большим, а трамвай мог увезти в незнакомые края.
Я чувствовала себя в опасности и убегала в творчество. Я верила, что из меня выйдет толк, что еще чуть-чуть — и я научусь всему, а пока я просто мала. И музыке научусь. Фортепиано в классе стояло разбитое, с шероховатыми и облупленными от прикосновений сотен пальцев клавишами. А к роялю в зале я относилась с благоговением: он был соблазнительно податлив, но кусался при малейшем промахе.
У меня уже был рассказ "Настоящий сюжет", в котором я определила для себя дальнейший творческий путь. Решила, что мне следует избавиться от Джона, и как можно скорей. Но у меня ничего не вышло. Ни в четырнадцать, ни в двадцать, но что я могла знать об этом? Я была слишком самонадеянна. Ручки все время царапали бумагу. Я даже завела одну приличную ручку, которой оставалась верна лет до семнадцати, только меняла пасту. Я ни разу не купила отдельную тетрадь для рассказов. Скрупулезно собирала чистые листочки, обрывки из прошлогодних учебных, склеивала скотчем вместе, сверху — случайная обложка. В четырнадцать попалась розовая, котенок в туфле.
Я писала каждый вечер, с девяти тридцати до одиннадцати, иногда с девяти. В одиннадцать ложилась и перед сном думала о том, что и как буду писать завтра. Уютные, приятные мысли. Безопасная территория. Любовь и восхищение.
Помню ощущение беспредельной власти и осознание ответственности. И беспомощности. И запах этой тетради — кленовые листья, сморщенные, и действие — осень.
В четырнадцать, в розовой тетради, я написала рассказ "Сон разума...", который в этом году переделала и выложила в сеть под названием "Светобоязнь". Там Джону снова двадцать четыре, но вот мне давно не четырнадцать. С нами много всего случилось, но ведь можно забыть, притвориться.
Время разбрызгивается во все стороны. С наступающим, Господи.